Художник и Бог

***

Максим, приехав из аэропорта, перекусив и ответив жене на все её вопросы о поездке, поспешил в свою мастерскую, занимавшую часть верхнего этажа «дома художников». Дом этот был построен ещё при советской власти на средства пайщиков жилищно-строительного кооператива – членов Союза художников СССР. К настоящему времени большинство жильцов сменились, в некоторых квартирах не на один раз. Из прежних осталось немного, но это название – «дом художников», теперь за ним уж навсегда будет. К тому же, у него и примета хорошая – лет пять назад Максим и несколько оставшихся первопоселенцев на паях надстроили на их пятиэтажный дом шестой этаж в виде светлой, застеклённой мансарды, разделили её перегородками по числу участников этой постройки, оборудовали там себе мастерские.

В мастерской Максима ждала незаконченная картина, окончание работы над которой с такой неохотой пришлось прервать из-за поездки в Лондон. Собственно, работы-то оставалось на несколько часов, некоторые технические доработки. Но не поспевал перед отъездом. Вот сейчас закончит, и можно будет звонить Павлу, приглашать на завтра на просмотр.

***

Уже, наверное, за полночь... Положил кисть в лоток, отступил от мольберта. Работа над картиной «Освящение нового храма» закончена. Не оглядываясь, нашёл рукой спинку стула, пододвинул к себе, сел отдохнуть.

Расположение сделал вертикальное, почти квадрат. В правой части – прихожане, первые ряды. В полный рост, все смотрят на Патриарха. Он на переднем плане, слева. Изображён со спины, с правого боку. Крупно, поэтому только по пояс. Держит перед собой развёрнутую Патриаршую грамоту, зачитывает её. Из-за левого его плеча видны две группы участников освящения, стоящие отдельно – несколько представительных мужчин в тёмных костюмах, и другая группа – духовенство.

Взгляд зрителя привлекают две фигуры в первом ряду прихожан – молодая женщина, и мальчик, десяти примерно лет, стоящий рядом с матерью, немного впереди. Они практически в центре картины, хорошо освещены. Левая рука женщины на плече у мальчика, легонько обнимает, прижимает его к себе, правая рука – у левого её плеча, пальцы собраны в трёхперстье – крестится. Блаженное благоговение на лице.

Центром внимания для зрителя является лицо мальчика. Максим добился этого тем, что из всех персонажей картины лишь мальчик смотрит не на священника. Этот диссонанс, нарушение всеобщей благоговейности заметен, бросается в глаза.

Лицо мальчика обращено к зрителю. Но смотрит чуть выше, взгляд мечтательный, лёгкая полуулыбка. Видно, что он устал от этой долгой церемонии, она ему надоела. Нашёл себе занятие в том, что стал думать о чём-то о своём, о хорошем.

О чём он думает? Возможно, о соседском пятнистом щенке, взять которого к себе домой, наконец, разрешили родители. Или о книге про Тома Сойера и Гекльберри Финна, которую только что начал читать – из детских книг отца, она у них в домашней библиотеке. Или о том, что летом они опять поедут к бабушке в деревню, будут с отцом купаться в речке, ловить рыбу на удочку, запекать в костре картошку. А может, о том, кем он станет, когда вырастет: космонавтом, лётчиком, моряком, известным учёным, который изобретёт что-то нужное и важное для людей...

Картина должна Павлу понравиться... Сколько времени? Почти двенадцать! Вроде бы даже вздремнул, сидя на стуле – сказались перелёт в самолёте и работа затем в течение почти четырёх часов.

Вдруг показалось ему, что он здесь не один. И тут, действительно, из-за спины послышалось негромкое, тактичное покашливание. Оно исходило со стороны дивана, стоящего сзади, у стены. Случалось, что когда работа особенно увлекала, Максим ночевал прямо в мастерской, на этом самом диване. Евгения в таких случаях говорила: «опять в запой ушёл». Утром приходила, приносила с собой завтрак, будила, заставляла нормально поесть.

Максим повернулся в сторону посторонних, совершенно неожиданных звуков – он же был в мастерской один, даже Барсика в этот раз с собой не взял. Дверь захлопнута на замок, ключи только у него и у Евгении.

На диване сидит импозантный мужчина – светло-серый костюм-тройка, аккуратные бородка и усы, ровный пробор, седина серебристого оттенка. Откинулся на спинку, нога на ногу. Никакой наигранной вальяжности – естественная поза человека, знающего себе цену.

— Вы кто? Как вы сюда попали?

— Допустим, попасть туда, куда мне будет угодно, для меня не проблема. Кто я? Это мы по ходу разговора определим и обозначим. Обращаться предлагаю обоюдно на «ты».

— А как к вам... к тебе обращаться?

— В смысле – как меня называть? Вот это как раз и будет определение того, кто я есть. Знаешь, не буду против, если будешь называть меня Богом.

— Богом?!..

— Ну, да – Богом. То есть не Яхве каким-нибудь, не Иеговой, не Господом-Господином, а тем Богом, о котором вы с Павлом говорили: «Всё в тебе слилось – мой разум, чувства, жизни опыт – триединый этот сплав и есть мой Бог, что Совестью зовётся. Есть Совесть, Разум и Душа – вот боги наши».

— Как говорит молодёжь: круто! То есть, выходит, ты вот тот самый мой Бог и есть?

— Да, тот самый. Что тут странного? Ты ведь ко мне периодически обращаешься. Почему же я не могу с разговором к тебе обратиться?

— Так одно дело мысленно общаться, мысленно разговаривать. А ты материализоваться решил, что ли?

— Вот-вот: решил материализоваться на какое-то время, пообщаться «tête-à-tête», «entre quatre yeux», как говорят французы.

— Пообщаться? Так ты же – Бог! Ты меня своим авторитетом давить станешь. Какое уж там общение?!..

— Чего не ожидал от тебя, Максим, услышать, так вот ёрничанья такого. Про «авторитет» какой-то... Ведь знаешь, что разговаривая со мною, ты сам с собой разговариваешь. Я – это тот же самый ты и есть. И сомневаюсь я так же, как и ты, и ошибаюсь тоже так же, истину ищу, и не всегда уверен – там ли. Но вдвоём-то этот путь к истине более верно направить можно. Собственно, это ты знаешь, поэтому постоянно ко мне и обращаешься, и разговариваем мы подолгу с тобой. Воочию меня непривычно видеть? Понимаю. Восприми это как мою прихоть – вот так-то вот с тобой пообщаться.

Максим подумал про себя: действительно, ни к чему такой панибратский тон он себе позволил. Видимо, сбило его, что Бог сам решил сюда явиться, предложил на «ты» общаться. Нет, надо вести себя хоть и независимо, но в рамках приличий, уважительно обращаться к неожиданному гостю.

— И о чём ты решил со мной поговорить?

— Видишь ли, ты, вместе с Павлом, излишне критично к религии настроен.

— Что ты имеешь в виду под «излишне критично»? В нашей критике мы в чём-то неправы? Мы что-то искажаем? В чём-то кого-то обманываем?

— Дело не в обмане, этого нет, никаких искажений я не вижу. Но есть два вопроса. Первый: вы не делаете скидок на то, что всегда будут существовать люди, нуждающиеся в вере.

— Почему же? Мы это признаём и принимаем. Поэтому мы с религией не боремся и не воюем. Кто в ней нуждается, тот пусть и находит в ней помощь и какую-то поддержку. Мы совершенно уважительно относимся к этому их выбору. Но и они должны уважать наш выбор. Мы не признаём за религией права объявлять саму себя духовным учением для всего общества. Считаем её лживой идеологией. Мы против того, чтобы она насаждалась в общество как некая полезная для него социальная идея, с этим боремся.

— Вот тогда как раз – второй вопрос: а правильно ли так категорично отвергать эту идеологию? Не является ли она тем, что может помочь обществу держаться в каких-то рамках?

— В смысле, что в каких-то моральных нормах?

— Да, и это тоже.

— И в каких же именно?

— Так это же не изобретённая каким-то из авторов Библии философская глубокая истина. Осознание необходимости уважать право на имущество другого человека – это заслуга многих поколений людей, их развивающегося социального сознания. Религия лишь включила затем эти, найденные людьми правила человеческого общежития в свои «святые писания». И вложила их в уста некоего «божества», ею же и придуманного.

— Ну, хотя бы, например, «не укради».

Бог кивнул, слегка улыбнулся. Это, мол, у тебя некоторый максимализм, но в целом – соглашусь. И задал вопрос, ответ на который от Максима он, конечно же, заранее предполагал – уж не ему ли так хорошо знать своего оппонента, все его мысли. Но, как и обычно это бывало в их прежних беседах, заставлял собеседника поработать ещё раз над своими размышлениями, выстроить логику, аргументировать:

— Религия как раз это и делает – устанавливает эти принципы моральной нормой и утверждает эту норму для общества. Не так?

Максим действительно немного задумался, с минуту молчал. Потом стал неспешно, но довольно-таки уверенно отвечать, иногда делая небольшие паузы, чтобы более чётко выстроить свою мысль, перевести её в вербальную форму. Очная полемика с Богом, оказывается, гораздо сложней, чем это было в их прежнем, «виртуальном» общении. Усложнить для Максима задачу – это, видимо, и было целью Бога, раз решил явиться сюда в своём «образе и подобии».

— Религия устанавливает нравственные принципы моральной нормой? Так ли это? Начнём с того, что надо определиться с понятиями «мораль», «нравственность», «нравственные принципы». Надо отделять их друг от друга – это разные вещи. Чаще всего мы их путаем, говоря об одном, имеем в виду другое.

— Согласен. Разделяй, формулируй.

— Мораль – это некий порядок поведения или отношения к чему-либо, самоустановившийся, установленный или устанавливаемый в обществе. Нормы морали не являются незыблемыми, они меняются и со временем, и в зависимости от условий, в которых в данный момент общество находится. Другое дело – нравственные принципы. Это некие абсолюты – «не убивай», «не насилуй», «не увечь», «не укради», «не лги». Пожалуй, достаточно лишь этих, они основные. Это неизменные, ни от каких условий не зависящие принципы.

— Это как бы точка отсчёта?

— Правильнее сказать – самый верхний уровень, естественный, возможный максимум. Соблюдение этих принципов не всегда бывает по жизни возможным. Допустимость отступления от них в каких-либо ситуациях как раз таки и определяется нормами морали. Например, убийство – оно безнравственно. Это лишение кого-то того, что принадлежит ему, а не вам, в данном случае – жизни. А вот по моральным нормам оно вполне допустимо и даже поощряется в зависимости от каких-то условий или состояния общества. Например, война. Или наказание преступника, вынесение ему и исполнение смертного приговора. Мало того, моральными нормами может быть допустима даже и публичная казнь, даже на глазах у детей. А ещё допустима казнь с мучениями казнимого, например, четвертование. И этого мало – допустима казнь с участием в этом публики – забивание камнями, сожжение на костре, когда публика могла подбрасывать хворост в костёр. Это моральные нормы в обществе на каком-то уровне его развития, в соответствии с которыми это всё вполне нормально, обществом не осуждаемо. Моральные нормы, гласные или негласные, могут, оказывается, запросто отвергать нравственные принципы. Мораль в общем понимании – это некий свод правил о том, где, как, когда, в каких пределах можно эти принципы нарушать.

— Всё верно: мораль – это не обязательно что-то лучшее, высокое, нравственное. Это лишь некие правила, нормы, уложения. И всё же понятие мораль несёт смысл и нравственный тоже.

— Да, несёт. Например, моральный человек – это тот, кто следует установленным в обществе моральным нормам и правилам, не нарушает их. А вот высокоморальный или высоконравственный человек – он выше установленных моральных норм, допускающих какие-то послабления. Он стремится к полному и абсолютному соблюдению нравственных принципов. А ещё к изменению общества, когда оно всё менее бы вынуждало эти принципы нарушать, чтобы моральные нормы менялись бы в сторону более строгого исполнения нравственных принципов. Сейчас, например, общество приходит к такой моральной норме, когда применение смертной казни становится недопустимым. Общество само для себя пытается объявить принцип «не убивай» абсолютным, незыблемым, хотя бы за счёт сужения границ, в пределах которых этот принцип можно нарушать. Это и есть эволюция общественной морали.

Бог ответил не сразу. Было видно, что он доволен полученным ответом. В этом разговоре, как, впрочем, и во всех их прежних беседах, он выступал оппонентом своему визави. Смысл же и цель их споров были в том, чтобы совместно к истине продвинуться, как вот, например, сейчас они это сделали.

— Согласен, Максим, с тобой. Сделаю небольшое резюме к тобою сказанному. Нравственные принципы выше моральных норм, они абсолютны, ни от чего не зависят. Чего нельзя сказать о морали – она не бывает вне времени и вне ситуации. Мораль бывает разной – религиозная и светская, мораль рабовладельческого строя, феодального общества или капиталистического, мораль средневековая и современная, мораль военного времени и мирного, мораль человека свободного и мораль раба, и так далее. Многие из моральных норм, являющихся нормальными в одной морали, не приемлемы для другой. Морально-нравственный уровень какого-либо общества в какой-либо конкретный период его развития, по большому-то счёту, должен оцениваться тем, насколько имеющиеся моральные установки требуют соблюдения нравственных принципов, имеются ли какие-то от них отступления – какие, для каких ситуаций, в каких пределах. Мораль в высшем её проявлении, безотносительно к месту, обстоятельствам, времени, предопределяет следование нравственным принципам, а не принятым здесь и сейчас неким временным условностям.

Бог встал, видимо, чтобы немного размяться. Прошёл к мольберту, постоял там, посмотрел картину. Вернулся, сел, продолжил:

— Понятно, что в реальном обществе недостижимо абсолютное и полное соблюдение основных нравственных принципов, тобою перечисленных, невозможна такая высшая мораль. Соответственно, есть проблема в том, как же тогда постулировать эти принципы, если знаешь заранее, что они выполненными быть не могут. Есть хороший, универсальный на все времена и ситуации подход. Древнегреческие мудрецы, жившие за 500 лет до Иисуса, вывели очень краткое «Золотое правило», которое объединяет в себя вообще все нравственные принципы: «Что возмущает тебя в ближнем, того не делай сам», «Какая жизнь самая лучшая и справедливая? Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других». Потом это правило повторил Иисус, по-другому его сформулировал: «Итак, во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Вместо отрицания плохого, он вывел в этом правиле утверждение доброго. Но, всё же, наиболее кратко, понятно и в морально-нравственном смысле достаточно будет так: «Не делай другим то, чего не хотел бы, чтобы делали тебе». Это чёткая связь между требованиями к твоему поведению и тем, что ты можешь ожидать от людей по отношению к тебе, если этот принцип будет в обществе преобладать.

В свою очередь, и Максим подумал тоже: «Как же мне с Богом моим повезло! Ведь действительно, и поспоришь с ним, и поговоришь, и посоветуешься, и уяснишь для себя что-либо. Даже теперь и неловко как-то, что ему про авторитет-то ляпнул...».

Но разговор и далее продолжил в виде диспута, полемики:

— Да, так и есть – следуй каждый этому единому принципу, правилу, и никаких не надо раздельных заповедей, никаких религий, лишь уводящих от их исполнения. Две с лишним тысячи лет, как в Библии эти заповеди прописаны. И что – они работают ли? Работает ли правило Иисуса? Оно ведь самой же религией в первую очередь и нарушается. Религия лжёт человеку, внедряет ложь в сознание и в мораль – и отдельного человека, и всего общества. Утверждает она, что моральные нормы нам свыше даны, персонажем, видите ли, из библейских сказок. То есть, ложь даже в духовной сфере является допустимой, моральной. На здоровье ли это будет обществу? Можно ли ожидать, что в таком обществе будут работать какие-то заповеди, которые поминаются в таких-то вот «духовных учениях»? Что – мы не убиваем ли? Ещё как! И с воровством так же – и воруем, и у Бога прощения просим, и опять воруем... Про ложь-то я уж и не говорю – изолгались все. Большинству из нас и в большинстве случаев лжётся так же легко и естественно, как дышится. Живя среди людей, мы ежеминутно лжём себе и окружающим, даже и не замечая этого. Павел как-то привёл мне цитату от Антония Сурожского: «Мнение о нас других людей – вот то зеркало, перед которым позируют почти все без исключения. Человек делает себя таким, каким хочет, чтобы его видели. Настоящий же, как он есть на самом деле, неизвестен никому, включая часто и его самого, а живёт и действует некая выдуманная и приукрашенная фигура».

— Хорошая цитата! Кстати, вот аналогичная от Ларошфуко: «Мы так привыкли притворяться пред другими, что стали притворяться сами пред собой». И всё же – а если бы не было религий с этими заповедями?

— И что – было бы ещё хуже? Ты это хочешь сказать? У тебя есть этому какие-то доказательства?

— Никаких доказательств этому нет, можно лишь гадать, да предполагать. Надо отметить, что ты весьма убедительно это сейчас произнес, чувствуется, что в последнее время основательно в эту тему погрузился. А вот что на это ответишь: пусть религия ложь – но ведь и общество для властей не подарок! Чего в нём только не намешано? Его как-то объединять надо. Почему бы и не с помощью религии? Ведь она же, в общем-то, работала, выполняла когда-то свою, как вы об этом с Павлом говорите, «государствообразующую функцию».

— Ну, да – как-то работала, выполняла... Но ничто не может оставаться неизменным – меняется общество, меняются наши представления о мироустройстве, о нас самих, о мире, в котором мы живём. Сказки, придуманные тысячи лет назад, объяснявшие нам всё это в понятиях того времени, стали окончательно нелепыми. Подлаживание их церковниками под наши новые представления ещё более переводит их из разряда сказок в разряд лукавых обманок. Как можно говорить об объединении общества с помощью религии? Лживая идея не может быть безоговорочно воспринята всем обществом. Если это случилось бы, значит, буквально всё общество больно безнадёжно. Но не может же такое быть, чтобы всё. Обязательно будут люди, не принимающие религию, и обязательно будет противодействие её насаждению. Что в человеческой истории всегда и было с переменным успехом с той или с другой стороны. В наше время ставка властей и политиков на религию – это глупость.

— И опять соглашусь. Ты меня убедил – перехожу на твою сторону. Добавлю, что кроме глупости здесь можно усмотреть и злой умысел. Религионизация способствует расколу общества, расколу в общественном сознании. Таким обществом легче управлять – «разделяй и властвуй». При том, что в союзниках у «вождей» в таких ситуациях всегда те, кого легче какой-либо идеей увлечь, пусть даже и неверной. Таких сначала может быть немного, но идея увлекает – это как зараза, их становится больше.

— Вот именно – так! Если в обществе побеждает «мораль», утверждающая ложь в основе духовной жизни – это симптом, что общество нездорово. Разве может насаждаться нравственность с помощью лжи и обмана? Если отвечаем, что – да, значит, объявляем ложь и преднамеренный обман действиями моральными, нравственными. Какая уж тут нравственность? Ни у атеистов, ни у государства не должно быть никакого сотрудничества с церковью. Только лишь мирное сосуществование со строгим соблюдением границ и правил нейтралитета. Никаких ей ни в чём преимуществ, всё на равных правах с прочими общественными организациями и объединениями.

— Так им же «дома для Бога» надо строить, деньги нужны.

— Пусть строят за свой счёт. Для того чтобы общаться с Богом совсем-таки не нужна помпезность. А если Бог или «слуги божьи» помпезности этой требуют, так пусть верующие задумаются: тем ли богам они молятся?

— Что ж, резонно.

— В общественной морали за тысячелетия утвердилось терпимое отношение ко лжи, к религии, потребность в них. Чем ложь более цветиста и красива, чем более она лично тебе обещает, тем скорее и крепче мы за неё ухватимся. С ложью уютнее и проще жить, чем с правдой.

Бог сидел, откинувшись на спинку дивана, был задумчив, не выказывал явного желания что-либо добавить. Максим закончил свою речь окончательным приговором религии:

— Религиозная идея предопределяет для своих апологетов возможность утверждать, что только следующие этой идее могут быть истинно духовными людьми, а тот, кто ей не следует – зверь потенциальный. И говорить это можно с искренней верой, что это именно так и есть, и полагать также, что подобное допустимо говорить публично, вслух. Вот один из религиозных постулатов: «Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия... гнев Божий пребывает на нём». То есть неважно, как ты нравственные принципы соблюдаешь, что ты можешь быть честнее и порядочнее «воцерковлённого». Не это будет определять оценку тебе. Главное – в бога уверовать. Религиозная идея разделяет людей на «хороших» и «плохих» по принципу принятия её, веры в неё. Она вносит раскол в общество.

Сделал паузу, вспоминая весь этот разговор – не упустил ли что-то в нём важное.

— Не должно быть такого, чтобы какая-либо идеология возводилась в обществе на уровень некой «высшей идеи», с установлением неравенства людей по какому-либо надуманному признаку, с необходимостью гибнуть за эту идеологию, а также ненавидеть и даже убивать за неё других людей.

Добавил грустно:

— Это всё издержки разума. Только человек способен творить себе идеи и богов. И свою жизнь готов отдавать ради защиты и утверждения этих идей и идеологий. И готов ради этого губить тысячи, миллионы чужих жизней. Только человек способен в своём собрате по биологическому виду видеть не просто конкурента на спаривание или на часть добычи, но идейного, непримиримого врага, врага своей веры. Человечество способно истреблять само себя, а то так и уничтожить себя полностью в какой-нибудь «войне цивилизаций». Ни один из видов живого мира на это не способен.

Замолчал, задумался на какое-то время. Нет, не приговором человечеству заканчивает он свои размышления:

— Но есть надежда, что этот же разум спасёт вид гомо сапиенс, не позволит ему самоуничтожиться. Больше человеку надеяться не на что. Не на «богов» же религиозных...

Во время эмоциональных тирад Максима Бог лишь слегка кивал, глаза опущены, прикрыты веками. Встал, опять прошёл к картине, долго её разглядывал.

— Максим, последние тебе на сегодня вопросы. Как говорится, «на засыпку». Блиц-опрос по принципу «да-нет». Тебе нравится эта твоя картина?

— Да.

— Относишь ли ты её к своим лучшим творениям, ты ею гордишься?

— Да.

— Считаешь ли ты её каким-то вкладом в то, что может развивать сознание людей, отвергать их ото лжи и лицемерия?

— Тут односложно не ответишь...

— Ответь подробнее.

— Хотелось бы на это надеяться. Понимаю, конечно, что ложь непобедима и неискоренима – у людей фантастическая склонность ко лжи и к самообману. «Ложь – неотъемлемая часть человеческой сущности», Марсель Пруст. Победить ложь невозможно, но и нельзя переставать против неё бороться. Прав Павел с его любимым девизом: «Безнадёжны, но не бессмысленны усилия изменить людей и мир». У него есть такие строки:

Смысл нашей жизни всей в борьбе —
Разума с Глупостью,
Правды с Ложью,
Добра со Злом.

Победы нашей в той борьбе не будет,
обольщаться нам не надо.
Но вдруг борьбы не станет,
тогда уж точно —
Зло, Ложь и Глупость победят,
власть над нами утвердят,
всегда готовы к расширенью
сфер своих влияний.

— Согласился ли бы ты на моё предложение уничтожить картину?

Максим опешил.

— Нет, пусть не уничтожить, а просто спрятать её подальше, не продавать, никогда не выставлять на выставках.

— Что за нелепое предложение?

— Да или нет?

— Нет!

— Согласился ли бы ты на то, что картина будет представлена людям лишь при условии, что имя её автора останется для них неизвестным?

Опять загадка! Что-то сегодня Бог какую-то игру странную повёл...

— А это ещё что за условие?

— Тогда сделаю небольшое разъяснение. Хочу узнать: настолько ли ты искренне желаешь людям добра, что готов пожертвовать славой в авторстве этой картины ради того, чтобы она всё же была доступна им?

— Если бы действительно была такая ситуация, что это условие было бы обязательным и неизбежным, то ответил бы: да!

— Ситуацию усложняю. Согласился бы, чтобы автором картины значился не ты, а художник N? Ты знаешь, кого я имею в виду.

— Почему он?

— Я же говорю, что ситуацию усложняю. Насколько мне известно, этот твой собрат по цеху художников – человечек довольно-таки подловатый. Так вот: готов ли ты принять такое условие?

— Слушай, ты не Бог, а Мефистофель какой-то... Ты же эту ситуацию свою до полного абсурда довёл. Добрая идея этой картины будет исходить от человека лживого и лицемерного? Нет, я на это не соглашусь.

— Ну, что ж, ты решение принял, картину я забираю себе.

В ту же секунду собеседника не стало, диван был пуст. Оглянулся на мольберт – картины тоже не было...

— Стой, Бог, стой! Я согласен!..

Ответа нет... Лишь было слышно, как стучали о раковину редкие капли, падающие из не до конца завёрнутого крана. Удар каждой последующей капли всё громче, громче, громче...

Открыл глаза. Сидит на стуле, перед ним мольберт с картиной. Лицо мальчика обращено прямо к нему, его мечтательный взгляд направлен чуть выше. Разговор с Богом – это был... сон?!. Приснится же такое!..

Встал: надо сделать последнее в работе – поставить подпись. Подошёл к мольберту, взял с поддона кисточку поменьше, хотел пойти за тюбиком с краской... Мельком взглянул на правый нижний угол картины – на холсте аккуратно выведена его подпись: «Максим С.»... Поставил, значит, уже, просто заспал это...

***